Ну что вам сказать? Жизнь парадоксальна. В ней есть два пара­докса, которые я сейчас чувствую как-то особенно ясно. Первый пара­докс заключается в том, что ты всегда знаешь, сколько ты прожил, но никогда не знаешь, сколько тебе осталось. И задача заключается, по-видимому, в том, чтобы думать, что тебе осталось много и планиро­вать на много. Хотя бог его знает, удастся ли что-то сделать или не удастся.

 

  Могу вам сказать со всей большевистской откровенностью, что у меня ощущение, что я сделал мало. Но почему? Что меня всегда за­держивало? Я не люблю торопиться в науке. Мне хотелось, чтобы все было выношено. Я пытался публиковать свои вещи тогда, когда был в конце «девятого месяца беременности» той или иной идеей. До тех пор, пока я не чувствовал, что я уже [выразительный жест], что я уже не могу, я старался ничего не публиковать. Поэтому некоторые мои вещи, которые сделаны «поскорее» как какие-то эссе (как, напри­мер, «Периодизация» 2 или «Заметки о предметных действиях в ран­нем детстве»3),— это скорее конспекты будущих книг. Сколько у ме­ня было опубликовано вот таких эссе, таких размышлений, столько, наверное, надо бы написать еще книжек. Успею, не успею, не знаю, но чувствую себя каким-то должником. Чего-то я еще не доделал, что-то еще как следует не дожал до конца.

 

  Второй парадокс заключается в том, что по мере того, как ты, бу­дем говорить, не стареешь, а взрослеешь, — мудреешь и вместе с тем слабеешь. Беда заключается в том, что как раз тогда, когда, казалось бы, ты как будто бы созрел, как будто бы стал мудрее, как будто бы начал что-то понимать, как раз в это время твоя работоспособность падает, ты уже не можешь работать по 18 часов, ночью, а приходится сообразовываться со своими физическими возможностями. Я верю в дух и думаю, что он может это тело прибрать к рукам. Спиноза когда-то говорил, что никто не знает, на что способно тело. Это, собственно, был гимн духу! Постараюсь что-то в этом смысле сделать.

  Я приготовил для вас и для себя к этому дню два подарка. Пер­вый подарок, вы знаете, статья в «Коммунисте»4, которая является не только данью времени и так далее, но в которой я пытался выразить и некоторые свои принципиальные теоретические позиции. Я должен вам сказать, что, конечно, журнал мне преподнес в этом смысле пода­рок ко дню рождения. Потому, что в этом журнале я смог упомянуть имена и фамилии, которые не очень нынче употребляют.

  Второй пода­рок. У меня было все время ощущение, что я в каком-то громадном долгу перед моим учителем. Вы знаете, кто был мой учитель. Это был Лев Семенович [Выготский]. Собственно, все, что я сделал, смог сде­лать, это только потому, что за моей спиной стоял он — не только как ученый, но и как человек и как научный работник, который воспитал во мне некоторые, мне кажется, важные качества. Это, во-первых, аб­солютная бескорыстность по отношению к науке. От нее, от науки не­чего ждать в смысле каких-то почестей, наград. Не стоит. Если вы будете ждать от нее этого, то вы о науке никогда ничего не сделаете. И я скажу вам совершенно честно, что я работал абсолютно беско­рыстно, никогда не думал о том, что это мне вообще даст. Была бы правда! У меня никогда не было ощущения того, что я держу бога за бороду, т. е. что я сделал вообще все дело до конца. Наоборот, у меня какое-то ощущение, что я только сейчас, кажется, что-то начинаю по­нимать; даже в том, что написал мой учитель, которого я до сих пор еще, несмотря на то, что уже сижу над этим 50 лет, как следует быть не распонял. Но было все время ощущение, что я ему что-то должен. И я вот отдал этот долг. И то, что мне удалось сделать это к 80-ле­тию моему, — это тоже большой праздник. 29-го [февраля] мне из из­дательства «Педагогика» принесли контрольный экземпляр четвертого тома собрания сочинений Льва Семеновича Выготского, который сде­лан под моей редакцией и с моим послесловием и в котором собраны все его основные работы по детской психологии. Это долг ему, а вме­сте с тем подарок мне и, я думаю, многим.

  Тут мне наговорили бог знает чего. Скажу вам честно: я прошел огонь и воду. Медными трубами меня не возьмешь. Через медные-то трубы я пройти легко сумею. Это значительно для меня лично легче, чем через огонь и через воду. Я прекрасно понимаю, что в такие тор­жественные, юбилейные дни говорят хорошие вещи. Никто гадостей говорить не будет. Но я очень к этому трезво отношусь. Я знаю, что там правда, а что «юбилейная правда». Юбилейная правда — это особая, приподнятая на ходулях. Я отказался от всяких торжеств. Терпеть их не могу. Понимаете, слушать много парадного, юбилейного и иногда неискреннего мне не хотелось. Честно. Поэтому я дал согласие только на такую вот встречу, которую я называю «среди своих», без всяких апофеозов. (...)

  Я честно говорю, я в детской, педагогической психологии, да и вообще в психологии до сих пор остаюсь человеком военным. Я тер­петь не могу никаких компромиссов, я терпеть не могу никакой пош­лятины в науке, я терпеть не могу никакого житейского опыта, я тер­петь не могу никакой необоснованности, нелогичности, я терпеть не могу ничего такого, что привносится в науку, кроме ее собственной внутренней логики. [Аплодисменты]

  Наука для меня не способ жить, а это есть просто моя жизнь. Я должен вам сказать честно: я от нее получил полную порцию удо­вольствия. Несмотря на то, что внешних ударов и неудовольствий и раньше и теперь было сверхдостаточно. И все-таки я от нее получил полную порцию наслаждения. Я бы сказал так: я работал свободно, будучи увлеченным ее содержанием и способом ее исполнения. Мне кажется, простите за хвастовство, это самое важное мое качество: пол­ная свобода, полное отсутствие каких бы то ни было внешних побуди­телей, приспособления и т. п. Я человек уже обученный. Были времена и более тяжелые, чем те, которые я в настоящее время переживаю. Мне тут рассказывали, что недавно был Ученый совет, доклады новые, теоретические 5. Я жалею, что не был, но обещаю, что драться за науку настоящую буду до тех пор, пока буду жив. Это мой долг. Я могу быть не прав. Кто из нас прав, а кто из нас не прав нам сейчас не дано [знать], об этом ска­жет история. Если кто-нибудь думает, что уже сделал что-то истори­ческое, он чудак. Мы все только удобрения для будущего, и наша за­дача заключается в том, чтоб быть хорошим удобрением, чтобы что-то вырастало. А бывает, простите, всякая ерунда, из которой не то, что ничего не растет, но, наоборот, вырождается. Мне кажется, что среди тех, кого я знаю, гениев нету. Нет! Ну что делать? Есть способные, талантливые. Я тоже немножко способный человек, но гениев я не вижу. Если кто-нибудь думает, что он гениален, так он не гениален. [Аплодисменты]

  Сейчас трудное время в том смысле, что в науке нашей идет ка­кая-то смена поколений. Еще в том смысле, что психология разви­вается невероятно экстенсивно. Всякое экстенсивное развитие всегда связано с падением уровня профессионализма. Мы переживаем эпоху падения уровня настоящего глубокого профессионализма. В силу это­го невероятного размаха к психологии относят, как говорится, «все на свете и топор», что ни возьмешь, везде есть психология, а это чудес­ная почва для расцвета всех видов позитивизма, всех видов, каких угодно. И вот это опасно. Поэтому больше всего я боюсь этого. Я боюсь, как бы у нас в психологии не было слишком много позитивизма. Чтобы этого избежать есть один рецепт. Я позволю себе... Стари­ки всегда любят поучать, правда? Я думаю, что это естественно, прав­да? 80 лет, да еще не поучать, так куда ты вообще годишься? Так вот поучаю. Сущность этого поучения в том, что существуют в психологии только законы развития. Никаких других законов, кроме законов из­менения и развития, нет. И если кто-нибудь думает, что он без прин­ципа развития, без выяснения возникновения и распада любого психи­ческого процесса, психической функции, личности, коллектива, чего угодно откроет какой-нибудь закон, так он глубоко ошибается. Пото­му что существуют только законы истории (развития) и это един­ственные законы, которые есть законы науки. И к этому приходят все другие науки. Даже космогония превращается в историческую науку. Геология, физика превращаются в исторические, науки. Периодическая система элементов Менделеева — такая, которую мы сейчас читаем,— со структурой атома, с протонами, движущимися по своим орбитам электронами, с переходами одних элементов в другие, новые элемен­ты— это же история, это развитие того, что ты изучаешь. Так вот, то­варищи, если кто-нибудь думает, что, не встав на историческую точку зрения, т. е. не став исследователем истории изменения того, что есть, он может открыть какие-то законы, то он глубоко ошибается. Существуют только законы изменения, законы возникновения нового. Ника­ких других законов в человеческом обществе и в человеческой приро­де нет. И поэтому тот, кому чужды проблемы развития (не только детского, я говорю вообще, в принципе), тот в науке ничего кроме корреляций и тому подобных позитивистских штучек не получит и не найдет.

  Поэтому я считаю, что основное, что я сделал в своей жиз­ни — это есть проповедь, если угодно, и попытка исторического пони­мания процессов детского развития. Не только истории индивида, но и истории ребенка вообще. Как он возник? Каково его детство? Что это такое? Какова его функция? Как она менялась? В той периодизации, которую я сделал, главное не сами периоды, а то, что я потом писал в «Игре»6: а как эти периоды возникли? А вечные они или не вечные? И если вы эти периоды не прикинете на историю и не поймете то, что сейчас существует, как некую моментальную фотографию, то вы не поймете, что это конкретно. Все становится понимаемым только тогда, когда оно взято исторически, т. е. как что-то возникшее и обязательно уходящее, до тех пор вы ничего, особенно в такой науке, как наша, не поймете. И, собственно, то, что я сделал, и то, чему я научился у Льва Семеновича, — это не та системность, которая сейчас очень модна. Не может быть никакой системности вне исторического рассмотрения яв­лений. Никакой! Это болтовня! Если я беру какую-то вещь и беру ее, например, с трех сторон, с пяти сторон — это еще ничего [не дает]! Стороны вещи не представляют собой чего-то стабильного и оконча­тельного. Они развиваются. Что-то становится в центр, что-то уходит что-то является ведущим, что-то нет. Теперь раздаются крики: «Веду­щая деятельность — это ерунда» и т. д. Но дело все заключается в том, что понятие ведущей деятельности есть понятие о структуре. А ее изменение есть изменение структуры (структуры детства). Больше ни­чего. Если развитие в каждый данный момент представляет собой из­вестную систему, то в нем обязательно должны быть ведущие компо­ненты, которые уходят, а на их место приходят какие-то другие. Она живет, эта система. Это же живая система! Читайте, товарищи, Мар­кса! Я в 1925 г. положил на свой стол первый том «Капитала» под редакцией Скворцова-Степанова и до сих пор он у меня лежит, я его смотрю и учусь этому методу, методу исторического рассмотрения яв­лений. Методу исторического рассмотрения систем.

  Я и так уж наговорил вам всяких гадостей и всякой ерунды. Вы уж меня по-стариковски, так сказать, простите. Я очень рад вас всех видеть здоровыми, веселыми. С этим Институтом связано у меня очень много — соратников, хороших знакомых... Ну что бы я делал без Ана­толия Александровича [Смирнова]? Да ничего! Он спас мою канди­датскую диссертацию, которую провалили, он приютил меня в Инсти­туте и спас в известном смысле в 1953 году: взял сюда на штатную должность, когда я оказался не у дел. Или, скажем, Борис Михайло­вич [Теплов]. Он меня учил уму. А у него его было, как говорится, «дай бог каждому еврею на пасху». (...) Или, например, П. П. Блонский. Шутки сказать! Видеть Петра Петровича. Иметь возможность говорить с этой светлой глубокой личностью! Я прожил такую инте­ресную жизнь! С кем я только не был знаком: с В. М. Бехтеревым, с А. А. Ухтомским, с Л. Л. Васильевым — изумительным физиологом. Я уже не говорю о москвичах. Я был учеником Льва Семеновича, Александр Владимирович Запорожец был моим другом... Алексей Ни­колаевич [Леонтьев]. Ведь это же были, понимаете, Люди!!! А с кем поведешься, от того и наберешься. Эти люди меня и сделали. Я и есть совокупность этих общественных отношений. [Аплодисменты] Я и есть совокупность тех общественных отношений, которые складывались в психологии и участником строительства которых я был. [Аплодис­менты]

  Спасибо! Желаю вам прожить тяжеловатую, но все-таки та­кую же счастливую научную жизнь, какую прожил я! [Аплодисменты]

 

1 Последнее публичное выступление Д. Б. Эльконина состоялось 6 марта 1984 г. (на торжественном заседании, посвященном его 80-летию).
2 Эльконин Д. Б. К проблеме периодизации психического развития в дет­ском возрасте //Вопросы психологии. - 1971. - № 4.- С. 6—20.
3 Эльконин Д. Б. Заметки с развитии предметных действий // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 14, Психология. - 1978. - № 3.- С. 3—12.
4 Эльконин Д. Размышления над проектом //Коммунист. - 1984.- № 3.- С. 58—66.
5 Имеются в виду доклады А. В. Петровского по проблемам периодизации лич­ности и психического развития.
6 Эльконнн Д. Б. Психология игры. М. : Педагогика, 1978. - 304 с.